|
Культура №12 (7371)
27 марта - 2 апреля 2003г.
Жестокие игры снов
Кама Гинкас скорее всего вспоминал
собственные детство и жизнь, когда ставил в ТЮЗе
спектакль "Сны изгнания". Хотя в его
подзаголовке - "Фантазия на темы Марка Шагала".
Кажется даже, что это самый исповедальный и
личный спектакль Гинкаса, к которому он шел всю
свою жизнь, в котором выложил накопленное в душе
- спонтанно, беспорядочно, что само по себе есть
мощное проявление театральности и интересно вне
зависимости от результата.
Сочиняя театр Шагала и одновременно
театр собственных снов и видений, режиссер
сметал, кажется, последние преграды на пути к
чистому сценическому образу: почти без слов и
без сюжета. Перед нами сугубо театральное
сочинение, не нуждающееся не только в языковом
переводе, но даже в фабульных опорах. Гинкас
совершает по отношению к сцене акт
беспрецедентного доверия, допуская в ее
пространство собственные аллюзии и сны. Шагал
при этом - лишь повод поговорить о своих
душевных занозах. Мировосприятие Гинкаса куда
мрачнее шагаловского. Его фантасмагории иной раз
окрашены в кровавые тона. Мир Шагала светлее и
красочнее, в нем больше радости. Чего стоит в
спектакле у Гинкаса одна только жутковатая сцена
потрошения пупсов-детей с пейсами, которых
безжалостные взрослые люди разрывают на части,
отрывают руки, ноги, головы, вываливая все эти,
как теперь говорят, фрагменты младенческих тел
целыми тележками. От Шагала далеко. Тут
Освенцимом пахнет. Но, видимо, Гинкас имел на
это право, ибо прошел в жизни то, что не дай Бог
никому пройти, - гетто, да еще в раннем детстве.
Сценография Марии Митрофановой -
фанерный помост и сплошные заборы из той же
некрашеной фанеры - разномастные, в заплатках.
На одном из заборов появится дед. Голова его
огромна и тоже из фанеры, лицо аккурат с рисунка
Шагала. Таким и был дед самого художника. И на
заборе также сидел. Словно живые иллюстрации к
"Моей жизни" - незамысловатой, простой и будто
ребенком написанной автобиографической книги
художника, в которой так много тоски по детству,
Витебску, двору, где проходила только начавшаяся
жизнь.
Повсюду - фанерные некрашеные фигуры
петушков и курочек, козочек и прочей домашней
твари, кое-кому из них потом отпилят головы.
Только один петушок расцвечен красной краской -
смешная, сказочная голова, почти человеческий,
что-то понимающий глаз, и пышный хвост. Этот
персонаж спектакля - не из бесцветной фанеры, но
из "живой плоти".
Посреди помоста возвышается исполинское
пальто - словно Дзержинский на Лубянской
площади, словно пуп земли. Или это памятник
гоголевской шинели? У Гинкаса - ни то, ни
другое, ни третье, а скорее всего Авраам без
головы. Голову можно приставить любую, как это
делают уличные фотографы. Пальто - не самая
второстепенная вещь в спектакле. В него кутаются
сразу два персонажа - жених и невеста. Пальтишко
одно на двоих, связывающее их в неделимое целое,
единую утробу. У невесты тут целая жизнь, а ее
фата растягивается на всю сцену - бесконечная,
как облако, как омут. Они, эти невесты,
чрезвычайно волновали Шагала. Посмотрите его
рисунки, почитайте книгу. У Гинкаса быть Невесте
Евой, а Жениху - Адамом, благо всегда найдется
тот, кто поднесет заветное яблочко.
В фанерном пространстве двора снуют
дети, их режиссер пригласил из детской хоровой
студии "Преображение". Актеры, каждый из которых
сам по себе хорош и интересен, все же составляют
в массе своей некое коллективное
бессознательное. Таков замысел, таков этот
исключительно режиссерский спектакль, где
отдельно взятой индивидуальности не
предусмотрено места. Перед нами этюд на
пространственное воображение и композициию.
Гинкас совершает подвиг, какого никогда
не совершал его учитель Георгий Товстоногов. Он
дает дорогу ученикам, студентам-третьекурсникам
Школы-студии МХАТа, собирает плоды их учебных
импровизаций и создает из этого свою причудливую
ткань. Гинкас, как и Товстоногов, неповторим,
клонирование в искусстве невозможно. Пока
молодых за Гинкасом не рассмотреть.
В "Снах изгнания" смешались персонажи
реально-бытовые и видения сверхъестественные.
Вдруг появится некто огромный, уходящий к
колосникам, исполин, похожий на тех, что
шествуют на карнавалах и во время уличных
представлений - то ли бедуин, то ли Иисус. Такие
видения описывал Шагал: лежишь, а на стене -
тень, возможно, от полотенца, а кажется, что
привидение, страшенный дядька улыбается, грозит.
А может, не дядька, а тетка, а то и козел. Сны
Гинкаса прирастают страшной явью. Он превращает
в пепел бумажный экран, на котором за несколько
минут до того показывали фрагменты кинопленки с
танцующим Михоэлсом. Спектакль, начавшись с
Шагала, сублимируется в сагу о судьбе еврейского
народа.
Сказать точно, какие источники легли в
ее основу, невозможно, скорее всего это фантазии
самого Гинкаса, выросшие на фантазиях Шагала.
Вот сны о свежеиспеченных рогаликах, которые
опускаются с колосников. А вот в небе летят
люди, вернее, это у Шагала были люди, а у
Гинкаса - их платья, голов нет. Облако, дым,
обрывки памяти, прочитанного, кем-то сказанного.
Не радужный, не калачный рай, а нечто пугающее,
кричащее, кровоточащее. Холокост. Отзвук гетто.
И музыка "Депеш Мод", приходящая на смену
еврейским мелодиям, - отчаянное, нелепое
крещендо.
Светлана ХОХРЯКОВА
Фото Михаила ГУТЕРМАНА
|
